Ночью пожилая пара шла по улице.
На вид лет по шестьдесят с длинным хвостиком, дяденька ростом повыше, тётенька – мой дедушка назвал бы её "кнопкой" – пониже, в очаровательной розовой курточке. Держались за руки. Одеты были чистенько, люди явно домашние. У тётеньки подмышкой букет, завёрнутый в крафт от непогоды.
Оба – пьяны. То есть, натурально, вдрызг – довольно синхронно шатались они от одного края тротуара к другому, как шарик в пинболе, только медленно: снег с дождём их ничуть не тревожил, и передвигались они потому более чем прогулочным темпом, в минуту проходя от лужи до лужи, которые старались обходить, но неизбежно по ним шлёпали.
О чём-то меж собой говорили громким неразборчивым бубнежом.
Внезапно тётенька, посмотревши ввысь и широко улыбнувшись, возьми да и запой на всю пустую улицу:
– Снег кружи-и-и-тся и та-а-ает, и та-а-а-ает...
Дяденька постарался ей подпеть, но слова забыл, да и басом по низам ни в одну ноту не попал, а потому быстро сконфузился и постарался уже шёпотом тётеньке что-то объяснить – вероятно, что ночью шуметь нехорошо.
– Не кричи на меня! – обиженно отстранилась тётенька, высвободив руку, – А сне-е-ег не зна-а-ал и та-а-аял! А сне-е-ег!...
Но дяденька снова постарался ей подпеть, и вот они уже вновь шатаются за ручку, шлёпая по лужам.
Так они успели на дистанции в пятьдесят метров, покуда находились в поле моего зрения, поссориться и помириться раза три.
А я глядел на них и думал: что может быть прекраснее и печальнее, чем голос юности, прорезавшийся вдруг сквозь нерушимый, казалось бы, корост прожитой жизни?
Это даже немного страшно – стоять и смотреть, как это примерно произойдёт однажды с тобой. Свет мой зеркальце, молчи.
Печально и прекрасно – нет здесь антитезы, противоречия.
Всё, что на свете есть поистине прекрасного, исток свой берёт от печали.